- За три месяца мы до Владивостока дойдем. По дороге за натурпродукты будем давать концерты, ночевать с деревенскими девками в стогах и удирать от разгневанных неотесанных мужланов.

Вовку несло. Я слушал его, открыв рот.

- А если не убежим? – робко встрял я.

- Тебе гитару на уши, а меня удавят на струне от собственной скрипки. Но не бойся, я думаю, до этого не дойдет.

И, помолчав, он, как Мимино, ощерив зубы, добавил:

- Я так думаю!

***

Вовка учился в музыкальном училище по классу скрипки. У него были летние каникулы, а мне все равно было по пути. Я собирался к бабке в деревню. Положив в "нищенку" бутылку вина, огурец, пачку "Беломора" и три рубля мелочью, натянув на себя джинсовые лохмотья и прихватив гитару со скрипкой, мы отправились "странствовать".

***

Договориться в сельсовете о бесплатном концерте было пара пустяков. Вечером деревенский клуб был битком. Еще бы! На афишном щите висела намалеванная от руки реклама: "Проездом во Владивосток. Единственный концерт лауреата международного конкурса "Золотой смычок" Павла Когана. Гитара: Сергей Маклафлин. В репертуаре: Н.Паганини, средневековая европейская музыка, советские шлягеры последних лет".

Пока умывались во дворе с дороги, бабка, у которой мы тормознулись, явно ничего не соображавшая в "хиппне", аккуратно залатала и отутюжила наши джинсы, потом, вздохнув, расщедрилась, достав из сундука Вовке галстук еще времен Пушкина.

***

- Николо Паганини, - сказал Вовка и, выдержав эффектную паузу, добавил, - "24 каприс".

- У-у, сука, какой обидчивый! -заржал в зале какой-то мужик.

На него все хором зашикали. "Коган" взмахнул смычком и начался сумасшедший концерт. Отыграв начало "Каприса" с такой "виртуозностью", от которой Паганини, наверное, не то что перевернулся в гробу, а попытался сесть, мы без перехода и остановки грянули "Чардаш" Монти, "Марш" Мендельсона, кусок из "Лунной сонаты" и закончили это сумасшествие длительной импровизацией на тему "В траве сидел кузнечик". К чести сказать, Вовка играл бесподобно. Скрипка в его руках стонала, как привидение, визжала, как недорезанная свинья, и плакала, как проклятая душа. Я же не знал толком, что мы играем, но ни разу не промазал в тональностях.

Нам рукоплескали так, что я с боязнью думал:

"Как бы не развалился сруб этого сарая культуры". Сыграв на "бис" "Семь сорок", мы объяснили деревенским, что это и есть средневековая Европейская музыка. Что под нее инквизиторы с евреями танцевали менуэты. Во втором отделении были русские и советские шлягеры. Мы довели стариков до слез "Лучинушкой" и "Вот помру я, помру, похоронят меня..." Комсомольский молодняк неистово нам подпевал: "...строить путь железный, а короче БАМ". Это наверное только в русской традиции до сих пор существует и сейчас, что после концерта обязательно куда-нибудь тащат за стол. А тогда мы целую неделю кочевали по деревне из дома в дом.

Каждый двор, выпендриваясь друг перед другом, такие кутежи закатывал, что мы чуть-чуть до "белой" не добрались. Деревню мы покинули, таща по очереди огромный мешок "с добром". Один-дед, посмотрев, как мы уродуем ноги на армянских модных "платформах", сплел нам лапти для шибкого хода.

Проезжавшие туристы останавливали свои автобусы и упрашивали нас их продать. Получив отказ, они за солидную таксу фотографировались с "рашен хиппи".

Такими темпами - в каждой деревне чуть ли не неделю - о Владивостоке мы уже не вспоминали. Кое-как добрались до моей бабушки, где и провели остаток лета.

***

Через десять лет, когда я работал в Хабаровской филармонии рабочим сцены, я встретил Вовку. Он играл в Дальневосточном симфоническом оркестре и был очень уважаемым музыкантом. Владимир Александрович упорно не желал меня узнавать. Мне надоела его спесь. Выждав момент, когда он перед концертом во фраке с умным видом беседовал с дирижером, я подошел к нему:

- Вовка, родной, а я думаю: ты это или нет?!

И, обняв его, обратился к музыкантам, с интересом наблюдавшим за нами:

- Однажды мы с ним, - юродиво всплакнул я, - нищенствовали по деревням с сумой и в лаптях. Вовка писал тогда на афишах, что он Павел Коган...